Я часто думаю про моих родственников. Слишком часто. Мой муж с
определённой периодичностью говорит мне, что пора заняться своими
проблемами, а не мыслями о других. Есть родственники с которыми меня
связывала жизнь, они присутствовали во время семейных сборищ на Пасху,
на копание картошки у бабушки, во время моей учёбы в Киеве, на свадьбах и
похоронах. А есть и такие с которыми не довелось в жизни пересечься. Я
решила сегодня написать про моего деда по маминой линии. Он никогда не
видел меня, я никогда не видела его. В день его смерти мне было 14
месяцев и мы жили на расстоянии пятьсот с лишним километров – тогда, 45
лет назад, не преодолимо. Он жил всю жизнь в той деревне, которую я
посещала прошлым летом. В доме висел портрет в рамке рядом с иконами, он
висит там и сейчас. О нём мне мало рассказывали и если я задавала
конкретные вопросы, чаще отмахивались, «зачем тебе дитя всё это надо».
Он был сиротой, об этом я знала с моего раннего детства и сам факт этого
сиротства приводил меня в ужас. Поэтому не зная деда я его жалела в
мыслях, он в моих детских представлениях всегда был кем-то кого надо
приласкать. На могилу, которая была в двух шагах от избы бегала
возлагать полевые цветы каждый день. Ещё я наблюдала, что почти все
жители деревни были какими-то нашими родственниками, то двоюродными
сёстрами деда, то троюродными племяниками. Часто думала о
межчеловеческих нитях и не находила связи.
Побывав летом на Черниговщине, посидев на лавке под этим портретом, я решила распросить про деда мою тётю Машу. Мы наверное просто когда-то осознаём, что второй такой возможности может не возникнуть. Совсем не лёгкая это задача за каких-то два-три часа рассказать мне историю длинною в несколько жизней, но она не отмахнулась, вернее я её спрашивала, она отвечала на все вопросы и я делала заметки. Память за полгода проглотила многое, но сегодня я достала ту записную книжку. Ещё я решила сформировать всё в текст, потому что есть сестра у которой есть сын, т.е. есть какая-то ниточка и может им этим детям эти изложенные факты, имена, картинки жизни будут интересны. Моему сыну мне прийдётся всё ещё перевести на немецкий.
У прадеда Антона была семья состоящая их трёх детей и жены. Старшую дочку звали Мотя, средненького сына Николаем, младшую дочь Наташей. Что случилось с его первой женой никто не знает. Прадед женится вторично и в новом браке рождается мой дед Яков. Его же мать Зинаида умирает при родах. Старшие дети, постепенно выростая, покидают дом, не достигнув совершеннолетия отправляются на заработки. Яков остаётся с отцом в доме, живут вдвоём. Дом перестраивают, оставляя 2 комнаты – так было легче отапливать. Вдвоём держат корову, кур, собирают грибы и ягоды, занимаются гончарным делом. Прадед умирает внезапно, когда моему деду было 14 лет. Поэтому и образование у деда было только начальное, выжить было целью, а не выучится. Бабу Мотю я ещё помню. С нею что-то случилось в войну, немцы убили её единственного сына за то что партизанил, она оглохла. Но меня она очень любила, я ей кого-то напоминала, может младшую сестру Наташу. Из-за её глухоты нормальных бесед не получалось. Каждый раз она тянула меня за руку, не могла слышать, но хотела угостить, то блинами на козьем молоке с черникой, то жаренными яйцами. И смотрела она на меня с каким-то замиранием. Коза и две курочки жили у неё прямо в сенцах, в тех же сенцах (прихожая) была лесница на чердак – там коза спала на сене, сарая не было. И когда я приносила конфеты привезённые из города – бабы Мотиной радости не было предела. Конфеты я раздавала по деревне потому,что есть такой обычай – поминать умерших, предлагая сладкое, оcтавляя съестное на могилах. Если птичка или животное попотчивают эту еду, значит душе умершего будет легко. Баба Мотя была очень одинокой, деревня не сильно её любила, мне тоже советовали к ней не ходить. На вопрос "почему?" тётя Лида ответила один раз: «Она не хорошо вела себя в войну, но, дитя, зачем тябе всё это надо?» Я когда прошлым летом стояла в единственной комнате этого крошечного мотиного домишки, меня захлёстывала и радость, и грусть: там было как-то светло и сухо, но беспорядочно. Ещё теплилась жизнь, но уже не было жительницы. Дядя Ваня сделал из домика столярку и хранилище для зерна – на полу зерно, опилки, в углу новые печные горшки, доски, банки, инструменты – всё вместе.
Когда-то дед повзрослел и женился на моей бабушке Тане. Годы после смерти отца провёл один, в работе и в помощи деревенским родственникам в выпасе скота, платили молоком, сам корову уже не держал. Бабушка вышла из очень многодетной семьи – всего 12 детей. Тётя Маша смогла вспомнить только имя бабушкиных родителей – Евдокия (Дуня) и Иларион (Ларион) Железняк, никаких отчеств, никаких девичих фамилий, никаких дат, а так же имя погибшего на войне бабушкиного брата Фёдора. По линии моего отца в этом поколении были тоже очень многочисленные семьи, но из 17 детей выжило трое, в маминой же родне все дети доживали до взрослого возраста и искали своего счастья во всех световых направлениях. Лес кормил.
У бабушки с дедом сначала родились 3 девочки, моя мама была третьей, её звали Верой. Потом была война. Дед был на войне, вернулся, но никому никогда ничего не рассказывал, где он бывал, что пережил. Потом семья пополнилась ещё Надеждой и Любовью. Тётя Надя чуть не умерла грудничком в голодовку 1946-47 годов. Война на столько подкосила сознание деда, что он до своего последнего дня не снимал шинели, спал в ней, носил её летом и зимой. Иногда спивался и выгонял всех из дому – это был его дом, он достался ему от отца. Тот военный чемодан, с которым он пришёл с войны ещё в конце 80-х был в доме, в нём ещё были какие-то вещи, которые он принёс с войны и которые не понадобились в деревенской жизни. Может это и есть одна из причин почему мне мало рассказывали, вспоминать плохое не хотели, хорошего было наверное мало. Все пять дочерей быстро покинули дом, его очередной раз перестроили сделав однокомнатный сруб с прихожей, которая служила кухней. Лисички чистили на крыльце, на том же крыльце подвешивали кустики черники – на чай зимой. На яблоне во дворе мы цепляли качелю, а когда съезжались все, качеля снималась и накрывался стол: жаровня с лисичками и картошкой, незатейливый салат из огородних овощей, сало. В доме осталась лавка с крючками, длинная по ширине всего сруба, её подвешивали как полку к потолку, высушивая глинянные горшки.
Побывав летом на Черниговщине, посидев на лавке под этим портретом, я решила распросить про деда мою тётю Машу. Мы наверное просто когда-то осознаём, что второй такой возможности может не возникнуть. Совсем не лёгкая это задача за каких-то два-три часа рассказать мне историю длинною в несколько жизней, но она не отмахнулась, вернее я её спрашивала, она отвечала на все вопросы и я делала заметки. Память за полгода проглотила многое, но сегодня я достала ту записную книжку. Ещё я решила сформировать всё в текст, потому что есть сестра у которой есть сын, т.е. есть какая-то ниточка и может им этим детям эти изложенные факты, имена, картинки жизни будут интересны. Моему сыну мне прийдётся всё ещё перевести на немецкий.
У прадеда Антона была семья состоящая их трёх детей и жены. Старшую дочку звали Мотя, средненького сына Николаем, младшую дочь Наташей. Что случилось с его первой женой никто не знает. Прадед женится вторично и в новом браке рождается мой дед Яков. Его же мать Зинаида умирает при родах. Старшие дети, постепенно выростая, покидают дом, не достигнув совершеннолетия отправляются на заработки. Яков остаётся с отцом в доме, живут вдвоём. Дом перестраивают, оставляя 2 комнаты – так было легче отапливать. Вдвоём держат корову, кур, собирают грибы и ягоды, занимаются гончарным делом. Прадед умирает внезапно, когда моему деду было 14 лет. Поэтому и образование у деда было только начальное, выжить было целью, а не выучится. Бабу Мотю я ещё помню. С нею что-то случилось в войну, немцы убили её единственного сына за то что партизанил, она оглохла. Но меня она очень любила, я ей кого-то напоминала, может младшую сестру Наташу. Из-за её глухоты нормальных бесед не получалось. Каждый раз она тянула меня за руку, не могла слышать, но хотела угостить, то блинами на козьем молоке с черникой, то жаренными яйцами. И смотрела она на меня с каким-то замиранием. Коза и две курочки жили у неё прямо в сенцах, в тех же сенцах (прихожая) была лесница на чердак – там коза спала на сене, сарая не было. И когда я приносила конфеты привезённые из города – бабы Мотиной радости не было предела. Конфеты я раздавала по деревне потому,что есть такой обычай – поминать умерших, предлагая сладкое, оcтавляя съестное на могилах. Если птичка или животное попотчивают эту еду, значит душе умершего будет легко. Баба Мотя была очень одинокой, деревня не сильно её любила, мне тоже советовали к ней не ходить. На вопрос "почему?" тётя Лида ответила один раз: «Она не хорошо вела себя в войну, но, дитя, зачем тябе всё это надо?» Я когда прошлым летом стояла в единственной комнате этого крошечного мотиного домишки, меня захлёстывала и радость, и грусть: там было как-то светло и сухо, но беспорядочно. Ещё теплилась жизнь, но уже не было жительницы. Дядя Ваня сделал из домика столярку и хранилище для зерна – на полу зерно, опилки, в углу новые печные горшки, доски, банки, инструменты – всё вместе.
Когда-то дед повзрослел и женился на моей бабушке Тане. Годы после смерти отца провёл один, в работе и в помощи деревенским родственникам в выпасе скота, платили молоком, сам корову уже не держал. Бабушка вышла из очень многодетной семьи – всего 12 детей. Тётя Маша смогла вспомнить только имя бабушкиных родителей – Евдокия (Дуня) и Иларион (Ларион) Железняк, никаких отчеств, никаких девичих фамилий, никаких дат, а так же имя погибшего на войне бабушкиного брата Фёдора. По линии моего отца в этом поколении были тоже очень многочисленные семьи, но из 17 детей выжило трое, в маминой же родне все дети доживали до взрослого возраста и искали своего счастья во всех световых направлениях. Лес кормил.
У бабушки с дедом сначала родились 3 девочки, моя мама была третьей, её звали Верой. Потом была война. Дед был на войне, вернулся, но никому никогда ничего не рассказывал, где он бывал, что пережил. Потом семья пополнилась ещё Надеждой и Любовью. Тётя Надя чуть не умерла грудничком в голодовку 1946-47 годов. Война на столько подкосила сознание деда, что он до своего последнего дня не снимал шинели, спал в ней, носил её летом и зимой. Иногда спивался и выгонял всех из дому – это был его дом, он достался ему от отца. Тот военный чемодан, с которым он пришёл с войны ещё в конце 80-х был в доме, в нём ещё были какие-то вещи, которые он принёс с войны и которые не понадобились в деревенской жизни. Может это и есть одна из причин почему мне мало рассказывали, вспоминать плохое не хотели, хорошего было наверное мало. Все пять дочерей быстро покинули дом, его очередной раз перестроили сделав однокомнатный сруб с прихожей, которая служила кухней. Лисички чистили на крыльце, на том же крыльце подвешивали кустики черники – на чай зимой. На яблоне во дворе мы цепляли качелю, а когда съезжались все, качеля снималась и накрывался стол: жаровня с лисичками и картошкой, незатейливый салат из огородних овощей, сало. В доме осталась лавка с крючками, длинная по ширине всего сруба, её подвешивали как полку к потолку, высушивая глинянные горшки.
